– По крайней мере, о прижизненной славе, – добавил Корсо.

– Тут спорить не о чем. Целых полвека он оставался кумиром Европы. Обе Америки направляли корабли с единственной целью – доставить его романы, которые читали и в Каире, и в Москве, и в Стамбуле, и в Шандернагоре… Дюма взял от жизни все, что мог, выпил до дна чашу наслаждений, популярности… Он умел радоваться жизни, побывал на баррикадах, бился на дуэлях, судился, фрахтовал суда, назначал пенсии из своего кармана, любил, чревоугодничал, танцевал, заработал десять миллионов и промотал двадцать, а умер тихо, во сне, как ребенок… – Репленже кивнул на правку в рукописи Маке. – Ведь это можно назвать по-разному: талант, гений… Но как ни назови, просто так взять и выжать это из себя нельзя и нельзя украсть у других. – Он похлопал себя по груди, совсем как Портос. – Это таится вот здесь. Ни один писатель не знал при жизни такой славы. А Дюма запросто добился всего – словно заключил союз с Господом Богом.

– Да, – отозвался Корсо. – Или с дьяволом.

Корсо пересек улицу и оказался у той книжной лавки, что расположилась напротив. В дверях, под козырьком, на переносных лотках лежали груды книг. Девушка рылась в них, перебирала стопки гравюр и старинных почтовых открыток. Она стояла против света, солнце пряталось у нее за спиной и золотило волосы на макушке и висках. Когда Корсо приблизился, она даже головы не повернула в его сторону.

– Ну, а какую бы выбрал ты? – спросила она, в нерешительности держа перед собой две открытки: одну цвета сепии, на которой обнимались Тристан и Изольда, и другую с «Искателем гравюр» Домье.

– Возьми обе, – посоветовал Корсо, наблюдая краешком глаза, как другой покупатель остановился перед лотком и протянул руку к толстой пачке открыток, перетянутых резинкой. У Корсо сработал охотничий рефлекс, и он молниеносным рывком перехватил открытки, можно сказать, почти что вырвал из рук соперника. Потом принялся изучать свои трофеи, слыша над ухом сердитое ворчание незадачливого конкурента. Он нашел несколько картинок на наполеоновскую тему: императрица Мария-Луиза, семейство Буонапарте, смерть Императора и последняя победа: польский солдат с копьем и два конных гусара перед Реймсским собором во время кампании 1814 года размахивают знаменами, отнятыми у врага. Чуть поколебавшись, он добавил туда же маршала Нея в парадном мундире и портрет старого Веллингтона, позирующего для Истории. Удачливая старая скотина.

Девушка отложила еще несколько открыток. Ее длинные смуглые руки уверенно перебирали тонкий белый картон и выцветшие гравюры: изображения Робеспьера и Сен-Жюста, изысканный портрет Ришелье в кардинальском облачении, с орденом Святого Духа на шее.

– Очень кстати, – язвительно прокомментировал Корсо.

Она ничего не ответила, продолжая что-то искать среди книг, и солнце скользило по ее плечам и золотым туманом окутывало Корсо. Ослепленный, он закрыл глаза, а когда снова открыл их, девушка показывала ему толстый том ин-кварто, извлеченный из кучи прочих.

– Ну как?

Он глянул: «Три мушкетера» с иллюстрациями Лелуа, переплет из ткани и кожи, хорошее состояние. Когда он перевел взгляд на нее, она, улыбаясь уголками губ, испытующе смотрела ему в глаза и ожидала ответа.

– Красивое издание, – только и сказал он. – Ты что, собираешься это читать?

– А как же! Только, умоляю, не рассказывай, чем там кончится дело.

Корсо против воли тихонько рассмеялся.

– Я и сам был бы рад, – заметил он, складывая в стопку открытки, – если бы мог рассказать тебе, чем все кончится.

– А у меня для тебя подарок, – сказала девушка. Они шагали по Левому берегу мимо лотков букинистов, мимо выставленных на продажу гравюр в пластиковых или целлофановых конвертах, мимо подержанных книг, разложенных прямо на парапете. Bateau-mouche [104] медленно плыл вверх по течению, здорово просев под тяжестью толпы японцев, – не менее пяти тысяч, прикинул Корсо, и ровно столько же видеокамер «Сони». На другой стороне улицы, за стеклами роскошных витрин с рекламой «Виза» и «Америкэн Экспресс», неприступно гордые антиквары бросали едва приметные взгляды поверх толпы, за горизонт, в ожидании, когда появится какой-нибудь кувейтец, русский спекулянт или министр из Экваториальной Гвинеи, которым можно будет всучить, скажем, биде – расписной фарфор, месье, Севр – Евгения Гранде; при этом произношение их, естественно, отличалось четкой артикуляцией.

– Я не люблю подарков, – хмуро буркнул Корсо. – Было дело, кое-кто принял в дар деревянного коня. На этикетке стояло: ахейская ручная работа. Те идиоты и обрадовались.

– И что, диссидентов там не водилось?

– Только один – со своими детьми. Но из моря повылезли какие-то твари, и получилась великолепная скульптурная группа. Если я правильно помню, эллинистическая. Родосская школа. В ту пору боги были слишком пристрастны.

– Они были такими всегда. – Девушка смотрела на мутную воду, будто река несла с собой воспоминания. Корсо увидел задумчивую и вялую улыбку на ее губах. – Я никогда не знала ни одного беспристрастного бога. Или дьявола. – Она резко повернулась к охотнику за книгами. Казалось, ее недавние раздумья унесло вниз по течению. – Ты веришь в дьявола, Корсо?

Он пытливо посмотрел на нее, но река унесла и те образы, что всего несколько секунд назад еще жили в ее глазах. Там остались только текучая зелень и свет.

– Я верю в глупость и невежество, – устало улыбнулся он. – И считаю, что лучший удар кинжалом – вот сюда, видишь? – Он показал на пах. – У бедренной кости. Когда тебя при этом обнимают.

– Чего ты боишься, Корсо? Что я обниму тебя?.. Что небо обрушится тебе на голову?

– Я боюсь деревянных коней, дешевого джина и красивых девушек. Особенно когда они являются с подарками. И присваивают себе имя женщины, сумевшей победить Шерлока Холмса.

Они продолжали свой путь и теперь шли по деревянному настилу моста Искусств. Девушка остановилась рядом с уличным художником, продающим крошечные акварели.

– Мне нравится этот мост, – сказала она. – Потому что здесь нет машин. Только влюбленные парочки, старушки в шляпках и праздная публика. Это мост, лишенный абсолютно всякого практического смысла.

Корсо не ответил. Он провожал взглядом баржи с низкими покосившимися мачтами, они проплывали мимо, между опорами, которые поддерживали всю железную конструкцию. Когда-то на этом мосту звучали шаги Никон – рядом с его собственными. Он помнил, как она точно так же остановилась рядом с художником, может, с тем же самым, как наморщила нос, потому что фотометр был расположен неудобно для нее и свет бил диагонально, слишком сильно, он падал на башни Нотр-Дам. Они купили foie-gras [105] и бутылку бургундского, это и составило их ужин в гостиничном номере. Поели они в постели при свете телевизионного экрана, где разгорались дебаты – из тех, которые просто обожают французы, – в них участвует много народа и произносят много слов. А прежде, еще на мосту, Никон тайком сфотографировала его – в чем и призналась, жуя хлеб с foie-gras; при этом губы ее были влажными от бургундского, и она кончиком босой ноги поглаживала бедро Корсо. Я знаю, что тебе это не нравится, Лукас Корсо, ты злишься, но там ты стоишь в профиль и смотришь на проплывающие внизу баржи, и мне удалось почти что сделать из тебя красавца, сукин ты сын. Никон была еврейкой с большими глазами, из ашкеназов, отец ее в Треблинке носил номер 77843, и спас его гонг в последнем раунде; теперь, когда на экране появлялись израильские солдаты на своих огромных танках, она голая выпрыгивала из постели и целовала экран, глаза ее блестели от слез, она шептала: «Шалом, Шалом» – так же нежно, как произносила имя Лукас… Но однажды она это имя словно забыла. Он так никогда и не увидел ту фотографию, где он стоит, опершись на перила моста Искусств, и смотрит на баржи, стоит в профиль и на сей раз кажется почти красивым, сукин сын.